НАЧАЛО ЧИТАТЬ ЗДЕСЬ

Октябрь. Холодно. Первый влажный снег облепил влажные чёрные ветви, ещё зелёную траву, черный костюм отца в гробу. Его лицо: лицо чужого мужчины. Сложенные на груди жёлтые руки. Мать всё время смахивает снег. Снег ложится снова.

Я стою в изголовье гроба, напротив матери. С ужасом принюхиваюсь: но тошнотного сладковатого запаха, которое издавало тело в гробу, в натопленной квартире, – почти не слышно.

Гроб, обтянутый красным ситцем в оборках, стоит на двух табуретах напротив окон первого этажа квартиры на Покровском–Стрешнева.

– Запоминай его, Сашенька, – говорит мать, – на всю жизнь. Больше мы не увидим своего папочку. И рыдает. Её подхватывают под руки. Она вскидывается, вырывается. Падает на гроб, – не отдам вам моего Бореньку, – чуть не опрокидываясь вместе с ним.

Её оттаскивают.

Я старательно всматриваюсь в лицо лежащего в гробу и не узнаю его. Я не плачу. Я не сплю уже третий день. Третий день, как в карусели, передо мной двигаются люди: входят, выходят, входят, выходят… и говорят, говорят, говорят…

Реальность и я существуем сами по себе. Возможно, это защитная реакция. Я не анализирую.

Я очень устал.

– Поплачь, Сашенька, – трясёт меня мать, – тебе станет легче.

Я пытаюсь, давлю слёзы. Не получается Мне стыдно и неловко. Хочется одного, чтобы это всё скорее закончилось, и все разошлись. Вот и всё. И ещё я очень замёрз. Меня знобит. Я с удовольствием осознаю, что заболел. Я испытываю благодарность к своему телу и хочу зарыться в свою болезнь, как в перину.

– А интересно, ему холодно, – гоню эту глупую мысль. Пристала.

Ведь понимаю, что нет. Он же холодный. Вон даже снег на нём не тает. Скорее бы…

Сдерживаю желание потрогать эту жёлтую мёртвую руку. Страшно! Почему-то уверен, что схватит… А если по-быстрому. Не успеет!

– Папу поцелуй, Сашенька, – шепчет мне мать на ухо и подталкивает к гробу, – сейчас крышку гвоздями забьют, и больше мы его не увидим, нашего папочку…

Опять с рыданьями падает на гроб и обмякая падает перед ним на колени… Закрываю глаза и, сдерживая тошнотный ужас и отвращение, прикладываюсь гузкой губ к узенькому венчику с молитвой на ледяном лбу. Одна мысль – не прикоснуться к коже мёртвого… Взял и незаметно лизнул шершавую бумажку с текстом, покрытую тонкой корочкой льда.

– Как наледь на оконном стекле троллейбуса, – всплыло в памяти, – в морозный день.

Прижмёшься губами и надышишь пятнышко проталины – и глазом туда, зырк. А там целая жизнь: люди, машины, разбрызгивающие слякоть от подтопленного солью грязного снега на дороге, чёрные ветви деревьев, обмотанные белыми бинтами снега, словно после перелома, растопыренные руки в гипсе. Люди, плывущие в пару своего дыхания и кувыркающиеся в студёном воздухе. Сверкающие блёстки – словно сверху высыпали большой куль новогоднего разноцветного плюмажа.

И оторопел. В протопленную во лбу мертвеца проталину на меня смотрел Мёртвый Отец.

Кажется, я начал писаться, потому что почувствовал предательское тепло внизу живота и, упёршись руками в обитые тканью борта гроба, стал отслоняться. Не получалось… Из меня, вместе с горячей мочой, обжигающей замёрзшие ноги, вытекала жизнь.

– Как же я теперь описанный такой, – думал я. – И эти, вокруг, увидят предательское чёрное пятно на брюках! А ведь я уже взрослый. И ещё они догадаются, что я боюсь мёртвого отца. А должен его любить.

И тут я, и тот мальчик — разнялись.

Я оказываюсь в своей квартире и через проталину в заиндевевшем окне отстраненно наблюдаю за происходящим.

Словно смотрю черно-белый фильм, с царапинами и зючками на амальгаме пленки, снятый на дешёвенькую трещащую камеру «Юность-2», тогда популярную.

В моей голове равнодушный голос комментирует происходящее, точно читает с листа сценарий:

Мальчик лет десяти и высокая худая, растрёпанная женщина в чёрном платке — с опухшим от слёз красным лицом — стоят у гроба. Женщина наклоняется к мальчику и что-то шепчет. Мальчик отрицательно крутит головой. Женщина настаивает. Мальчик закрывает глаза и, сдерживая ужас и отвращение, наклоняется над мёртвым. Взгляд ребёнка упирается в неряшливый шрам вокруг черепа, по основанию волос, от трепанации.

– Зачем-то в морге вскрывали, – понимает мальчик. – У отца при жизни такого не было.

И читающий в его голове делает паузу.

Он утвердительно кивает и стыдливо прижимается черным пятном на брюках к подоконнику.

Тот, в голове, продолжает:

…Крики: «Мальчику плохо… Это сын его… Ну так что, что сын?..»

Его оттаскивают…

– А интересно, вынули из него там мозг, в морге, или нет? Видимо, вынули, – решает мальчик, и страх к мертвому отцу исчезает. – Это просто оболочка, труп. Труп – не мёртвый отец, он не утащит…

Мальчик наклоняется и целует пустую гулкую голову мертвеца.

– Молодец, Сашенька, – говорит ему мать и, сжав мёртвую голову руками, целует её в губы… Мальчика начинает тошнить. И ещё ему неловко, словно он застал мать с отцом врасплох за чем-то постыдным… Он отворачивается…

***

Он отчужденно стоял перед искусственной ёлкой, разглядывая бегающие по гирлянде огоньки и стеклянную игрушку в своих руках.

И вдруг, повинуясь безотчетному порыву, прижал холодные звонкие стеклянные губы «Повешенного» к своим и почувствовал, как жизнь горячими толчками пошла в него.

– Вот и к тебе Ангел твой прилетел, бедолага, – и аккуратно повесил игрушку обратно на ветку, рядом с Дюймовочкой.

Он словно опьянел.

– Как вурдалак. Так вот, что вы испытываете, – и точно отмахнулся от милого, с пухлой попкой и ножками в перетяжках ангелочка, – а чужая-то жизнь пьянит, да… толстожопый шалун.

И ощутил, как та «змея», что стояла в нём жёстким колом, изогнулась и схватила себя за хвост.

– Вот Круг и замкнулся, – погладил он своего Ангела на ветке.

– Здравствуй, мать твою, Новый год! – и пошёл было на кухню, но свернул к комоду.

Постоял с миг, точно обдумывал, сел на корточки и, выдвинув нижний ящик, быстро нашарил что-то в глубине.

– А вот и ты, фигня, пригодилась, – задвинул ящик, встал и пошёл на кухню.

– А что, фигня-фигнёй, – размышлял он сжимая «это» в одной руке и, другой, переключая пультом каналы в телевизоре, – а не хуже, чем плавательная шапочка у той – «…ненавиделасволочьлюбила…»

Сделал звук погромче. Сел на стул, спиной к двери — так, что, если случайно заглянули бы в дверной проём, то просто увидели человека, сидящего перед орущим телевизором и лежащую у его ног коричневую собаку. И всё.

И только очень хорошо приглядевшись, можно было различить забившегося в угол, за холодильник, ангела.

Беспомощный, он сидел на корточках, обхватив руками колени, раскачивался и пел, размазывая кулаками слёзы по лицу, и тихо плакал. Словно опять потерявшийся ребёнок. Пел и плакал. Глупую песенку. Как заведённый. Снова и снова.

она ждала четыре года и год ещё и пару дней на белом принц коне приехал женился дети умер всё

КОНЕЦ

СПБ. 2011 – 2013 гг.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>